Христа. И с ним связана одна очень проникновенная легенда.
— То есть она сделана под заказ?
Сергей кивает. София касается шкатулки, она холодная, безжизненная, белый лебедь кажется меньше своей тени, сверху на крышке застыли незаходимые Солнце и Луна, а меж ними улыбается то ли Илия с огненной бородой, то ли сам Господь Бог. Жилистая женщина приносит пиццу, заваленную оливами и половинами помидоров черри, и ставит ее на середину стола. Сергей, не замечая ее, говорит:
— У всего есть тень, даже у самой прекрасной птицы, даже у той птицы, которая всегда находится в полете. Но для всех нас, как и для этой лебеди, которая напоминает мне почему-то тебя, есть тихая заводь, где тень и тело, ее отбрасывающее, становятся одним целым. Все вокруг пытаются найти это чудесное озеро, озеро, которое упраздняет двойственность этого мира. Понимаешь меня?
— Звучит… романтично.
— Нет, я еще не закончил. И тысячи-тысячи людей путешествуют по миру в поисках этого озера, но нигде им не удается отыскать это озеро, потому что оно находится вот здесь, — он, вытянув манжеты, касается ладонью своей груди, — в душѐ, и озеро это состоит из слез, пота и наших грез, понимаешь?
София едва кивает ему, ей снова становится неловко, как будто она что-то обещала ему, когда познакомилась с ним тогда — почти тысячелетие назад — в школьном коридоре, запрокидывая голову, чтобы вытекающая из носа кровь не запачкала ей футболку. Но что мешает ей любить его? Почему не взять его за руку? Глаза в глаза — сказать, что она понимает его, что они будут счастливы, что никто и ничто, особенно Иванкова, не помешают им, вот оно счастье — стоит только протянуть руку… и отражение в воде распадается и множится. Поздно, Сергей, поздно для побасенок, ты неплохой человек, но она к тебе ничего не чувствует вопреки собственному желанию любить.
— Я не могу ее взять.
— Это от всего сердца, София. Ни к чему не обязывающий подарок. Под серьги, бусы, кольца, обыкновенный тюменский сувенир.
В его глазах появляется жалобность, она видит, что наедине с ней, пытаясь сказать что-то о своих чувствах, он скукоживается, делается просительным и непутевым, как промокашка первоклассника. Насколько Абра мужественней и чувственней его, хотя вживую она его ни разу не видела, но одних слов ей достаточно. Шкатулка стоит посередине стола, тень лебедя черна и ужасна, в молчании они ножами на раздельных тарелках режут куски пиццы. Слышится хруст поджаристой корки, нож раздражительно громко касается фаянса. И вдруг Сергей решительно бросает приборы и начинает есть руками, задорно улыбается ей.
— София?
— Да?
— Чего ты вообще хочешь от жизни?
Кусок не лезет в горло, основа пиццы толстая, немного подгорелая, София полила его сверх меры теплым оливковым маслом из плетеной бутылки.
— Любишь ты расплывчатые вопросы, Сережа.
— И все-таки?
— С чего ты вообще взял, что меня или тебя ждет долгая и счастливая жизнь впереди?
— А если я скажу, что вижу будущее?
— Тогда я отвечу, что ты слеп.
— Слепота, говорят, — самый верный признак прорицательства.
— Может быть, остроумие поможет тебе сдать ЕГЭ по истории, но жизнь легкой уж точно не сделает.
Сергей замечает ее раздражительность, оставшееся время они говорят о школьных делах, о возвращении Руслана и назначении Щепки завучем вместо Анны Сергеевны. Как бы между делом Сергей бросает, что на днях застал ее отца за разговором со своим отцом, спрашивает, всё ли в семье у них хорошо. София оставляет вопрос без ответа, теребит нетерпеливо скатерть, улыбается и на всякое его замечание говорит под стать Волобуевой, что-то вроде: «Кавайно, кавайно». Одеваясь, она едва не оставляет шкатулку на столе, но Сергей берет ее, протягивает ей с таким щенячьим выражением глаз, что София просто не в силах ему отказать. В конце концов, это всего лишь шкатулка из яшмы, и протягивает ее всего лишь влюбленный в нее мальчик, которого она уже успела разлюбить.
По возвращении домой София снова застает отца на кухне: взъерошенные остатки волос на затылке, кобальтовая щетина на щеках. То и дело он снимает с переносицы очки, протирает их салфетками, бросает в переполненное ведро, стоящее рядом с надувным матрацем. Рукава его клетчатой рубахи закатаны, волосы на руках густо пожирают синие вены. София никогда не видела у него такой опустошенный взгляд.
— Все хорошо, папа?
Отец не отвечает.
— Где мама?
По-прежнему никакого ответа.
— Папа! Что случилось? Говори сейчас же!
Только тогда он раскрывает рот — милый и плешивый отец.
— Говори тише, Софа, иначе разбудишь брата.
— Хорошо. Но где мама?
— Ты не замечала за ней ничего странного последние несколько месяцев? После смерти бабушки?
Упоминание бабушки изумляет ее, после похорон о ней негласно было принято молчать. Страх снова шевелится в ней не столько за маму, сколько теперь за отца. И она поражается этому страху, вернее, привычке чувствовать его незамедлительно, не разбирая, хотя через полторы недели ее не станет — и какое ей дело до этих запутавшихся людей, которые замалчивают свою любовь, гордятся непониманием друг друга?
— Я был неправ, Софа, — он присел на подоконник, раскрыл форточку, в его руке защелкала зажигалка, — я был неправ и перед твоей бабушкой, и перед мамой. Не потому что я связался с криптой, может быть, она поползет вверх, но мне без разницы, а потому что… я слабый человек. Помнишь наш разговор об обществе, в котором мы живем? — он затянулся, — ты была права, я не знаю, как жить, я никогда не задумывался над тем, как жить правильно, хотя бы поэтому я жил неправильно — так, как все. Нет, не уходи, послушай меня…
София не думала никуда уходить, она стояла перед ним, одетая в свитер с лосями, сжимала коробку со шкатулкой, и пыталась понять, что произошло, пока она была на свидании с Сергеем.
— Я продал всю крипту, я потерял половину своих денег, но я не мог больше ждать. Не мог ставить под удар нашу семью, понимаешь меня, Софа?
Был в нем какой-то неестественный надрыв, он говорил как по-заученному, изо рта доносился стойкий запах хмеля — неужели он мог быть собой только тогда, когда забывался в пиве или чем-то большем? Осознание того, что он пьян, вернуло ей чувство превосходства перед ним.
— А почему мамы нет дома?
— Софочка, — ее слух снова
